Я помню дождливую ночь и оплывшие свечи, И чайник, который напрасно мечтал о покое, И я по сценарию будто бы в роли изгоя, А дождь, моросящий и плачущий, - в роли предтечи.
И помню ещё, что по радио шла передача, - Гоняли зачем-то отрывки из оперы Верди, И вдруг неожиданно в дверь постучала удача – Бродила, в чём мать родила, и продрогла до смерти.
Я ввёл её в дом и закутал в своё одеяло, Свернувшись в калачик, она примостилась на стуле, Быть может, её перед этим немного спугнули, А – может быть – просто покинула всех и гуляла.
Мы долго смотрели на свечи и долго молчали, Внимая фокстроту огня и теням на обоях, И всё что болело, - осталось внутри у обоих, И стрелы Амура той ночью остались в колчане.
И только под утро я ей намекнул осторожно – Мол, вряд ли способен тебе предоставить жилище, И люди, проснувшись, тебя спохватились и ищут, Со мною тебе оставаться, увы, невозможно:
Ведь жизнь – это лишь треугольник, в котором я – катет, И синус угла между мной и тобой бесконечен, Ты очень практична, а я недалёк и беспечен, Я только умею мечтать, а за это не платят.
Ты скажешь, что синус не может быть больше, чем надо, И глупость мою, безусловно, сочтёшь за обиду, Но в том-то и дело, что я не живу по Евклиду: Мы в разных с тобой измерньях – и в этом преграда.
Она загрустила, потупив недевичьи очи, И вдруг, улыбнувшись, растаяла в сером рассвете... С тех пор иногда при каком-то загадочном свете Мы вместе с удачей проводим бессоные ночи.