Десять первых лет я в изумлении таращился на белый свет. Впрочем, и потом воспринимал происходящее с открытым ртом. Даже и затем, ещё разинув рот, нередко замирал я нем, чуть только возникало предо мной, ой-ой, иного пола существо, и повергало в зной.
Раз в густом метро одно такое угодило мне зонтом в ребро. Всякий тут бы взвыл, а я напротив приосанился и рот закрыл. В загсе номер пять нам поручили подружиться и совместно спать. Я лестницей бежал бы боковой, ой-ой, но там с букетами и в галстуках торчал конвой.
Десять первых лет мы утешались идеалами, которых нет. В дверь стучался быт, изъяны нечем было крыть, и получался стыд. Вдруг узналась весть, что можно крыть материалами, которых есть, и мы не постояли за ценой, ой-ой, и где потрескалось, навесили ковёр стенной.
Цел он и сейчас. Его бахромчатые джунгли поражают глаз. В джунглях виден лев, и на лице его голодном очевиден гнев. Ясно, что не Босх, но тоже душу веселит и тренирует мозг. Недаром очень много вечеров с тех пор я скоротал, в узор означенный вонзая взор.
Вечер гас и тлел, гуляли мухи по ковру, а я сидел, смотрел. Думал года два, пока не выдумал, что муха интересней льва. Лев пред мухой прост, всего-то пафоса, что грива, аппетит и хвост. А у неё и крылышки и ножек шесть. Она довольствуется крохами, которых есть.
Сыну в десять лет мы подарили барабан, а надо было нет. Мальчик - меломан, повсюду ходит с барабаном и бьёт в барабан. А когда не бьёт, то окунаешься в безмолвие, как муха в мёд, и чудится тебе, что только рот закрой, и всё желаемое сбудется само. Нет, ой.