В потоках пролива, что в обе ведут стороны, ты в том и в другом отразишься двукратно, из двух одного не избрав оттого, вероятно, что оба — туда ли, обратно — равно не верны.
Махнёшь двойнику, и двойник, подбивая итог, в ответ помахав, обнадёжит. Но денег прощальных не бросишь в поток — рука занеможет.
До дома не долго, а там Византия своя, пожалуй, ещё и похлеще, пожёстче. Но те же на стогнах торги, а в гробницах имперские мощи, и в клетке не реже, чем в роще, найдёшь соловья.
Для тех же потех в негодяях нуждается трон, а чернь — в главаре-ксенофобе. Лишь время не держит ничьей из сторон, течёт сразу в обе.
Потом либо что-то останется, либо ничто. Похоже, скорее второе, однако смутишься не раз, под землёй ли катясь мимо мрака, торгуясь ли из-за дензнака с наёмным авто.
Не раз, как бы глянув себе же во след, замрёшь на бегу торопливом и вспомнишь, как хищный восточный рассвет вставал над проливом.
И вновь к двойнику обратишь ты бесшумную речь куда-то, где лишь двойники проживают, где пастбищ не делят стада, а погонщики не пожинают, и воды откуда-то знают, что некуда течь.
Ты скажешь ему, отошедшему в две или сто сторон, в зазеркальное русло: "Мы были с тобою в Стамбуле, и что?" Ничто, даже грустно.