Год шёл две тысячи тринадцатый к концу, была битком московская подземка. От трёх вокзалов я в Черёмушки домой по ветке красной ехал по прямой. Влёк в Черёмушки меня канун каникул, призрак праздника манил к среде нейтральной, той, отдельной, что давно уж не своя, и где не ведом никому не только я, но даже дворник — когда-то внятный персонаж — теперь бесцветный. Знаком не всем, кто ежечасно задаёт ему несметный объём работ. Весь год при всякой власти всюду мусор, сор, а к Рождеству тем паче, вдвое, втрое. Хлам, ветошь, пепел, мелкий жмых и прочий прах со всех сторон, не только от нерях. Днём и ночью прах летит, ползёт, струится с крыш, из люков, из щелей и форточек. Он в шуршащую сбивается пыльцу, почти шепча когда-то честному жильцу: \"Катапультируй себя отсюда! Видишь сам: крещендо престо растёт завал. Однажды ты с ведёрком — шасть, а нету места, чтоб дальше класть\". Не поддержу призыва, зная, что жильца не устрашу: весь мир ему помойка. Вежды захлопну, прикушу родной язык, беда, что, дворник, ты не автор книг. Мог бы, дворник, ты, как я, по меньшей мере, раз в квартал сменить квартал, ища, где глубже. Взять тайм-аут, снять коттедж на Хорошёвском на шоссе и там сложить о нас эссе. Но для того ли уже и так, считай, навек бежал поспешно в столицу ты от захолустья своего? Да нет, конечно! Не для того. По ветхой ветке прямо к дому ехал я, душа была полна, как в том романсе. Важный пьянил меня канун, хотелось петь, не глядя вспять, загадывая впредь. Петь о тех, кому, едва вернутся будни, встать придётся и шагнуть в невесть какую даль в отрыв, на космодром, на референдум, через грязь опять, увязнуть не боясь. И тут же вскоре, опять увязнув, руки врозь и очи долу... Увы, увы... Налипла крепко — не отмыть. Я ехал к дому. Хотелось выть. Плюс от метро ещё ногами полчаса, зима как раз без холода и снега. Ёлки-метёлки-ясли-буйволы-волхвы... Вместить Москву не хватит головы. Груб москвич, зато нутром, допустим, чуток. Дважды два, допустим, пять (шесть, семь, восемь...) Не по дикости объедки напоказ кладёт жилец — он обнадёживает нас: \"Привет, приматы! Смотрите — вот лежит отход. Он мой, он крупный, его масштаб под стать доходу моему. И запах трупный присущ ему\". Год шёл две тысячи тринадцатый долой, Вовсю рвались в Черёмушках петарды. Дворник вокруг себя глядел из-подо лба, Моргая оком тёмным, как судьба.