И полдень, и вокзал, и справочная — всё уместно было, кроме нас. И очередь, и редкий дождь, и колея на Оредеж и Павловск. Все пассажиры арии свои и роли знали, кроме нас, как если некий бы выдумыватель в чужую музыку вкропал нас, к слову приплёл, вклеил в коллаж, к буфетным кружевам и модному по радио потоку средних частот. Дождь был уныл, день был не наш, но в целой жизни не было у нас важнее дня, чем тот.
Как если ни единой бы живой души вокруг, разучивали мы подсказанные кем-то реплики среди гуденья и мельканья. Глухие чьи-то сны, навязанные нам, озвучивали мы, от робости недоговаривая, из гордости не умолкая. Чей-то владел нами расчёт. Сегодня очевиднее, но не яснее нам он стал, чем тогда. Робость прошла, гордость пройдёт, а реплики не делись никуда, и мы не делись никуда.
Вокзал разросся вширь, столетье обновилось, норма с неба пролилась, диспетчера седого с должности внучатый вытеснил наследник. Всех пассажиров скорый подобрал и в Павловск вывез, кроме нас. Всё в тех же недомолвках путаемся мы, и радио шумит на средних. Тот же сквозь шум модный акын отсутствием фантазии не сокрушён и гордо режет правду одну. Правде цена — медный алтын, живой душе пока не до того, а мёртвая уже в Аду.