Ах, я, точно тополь, рос и был неказист и прост, клонился от бурь и гроз, в ветрах шелестел. Порою желтел, линял, но снова листву менял, и ливень, омыв меня, на кроне моей блестел.
И образы чистых дум сквозь мой многолистный шум мне май напевал и цвёл, лаская мой крепкий ствол. Шли годы, дожди лились... И я всё тянулся ввысь. И, словно в тяжёлом сне, мой мир открывался мне.
Пока я не встал над ним, он виделся мне цветным. Он плыл и мерцал, как дым, имел аромат. Но глянув из высших сфер, узнал я, что мир мой сер, что он и не мир, а сквер, и беден его наряд.
Вдали, погружён во мрак, угрюмый зиял овраг. За ним невысокий склон, на нём одинокий клён... Затем наступал предел, мой взор уставал, слабел, и образы мрачных дум всё чаще мне шли на ум.
Я их, точно в ночь листву, швырял одиночеству. И сыпалось прочь, сквозь тьму, смятенье моё. И, словно тоска сама, протяжно звенела тьма, и слышалась в ней зима, и все холода её.
Должно быть, забавы для меня родила Земля и, корни зажав в горсти, велела расти, расти... И я, точно тополь, рос, высоко главу вознёс, А видел лишь мох, мох, мох... И медленно сох, сох, сох...