Не замкнётся этот свет, загустевший – кровь оленья. Нерасстрелянный поэт, вырванный из поколенья, обретёт на свете том голос, брошенный обратно к нам невидимым мостом между сдавленным стократно смыслом и свободой для разлинованных тетрадок, и заря, свободу для, с новой жизнью станет рядом. Легче падать, ибо нет крыльев, пущенных на перья. И не жалко. Пистолет плох как инструмент забвенья. Его толк во временах – меньше маковой росинки. Разобьётся тишина крикнувши по-галисийски. Чей-то голос, чьё-то «жди» отразится этим скорбным одиночеством среди полых тел под синей формой. Их заметив только вскользь, гордо вскинувши глаза – не на них, а прямо сквозь глядя. Бурная гроза не сыграет вечный гром, не разбудит эту тишь, связанную злым узлом. Вместо гроз и ливня лишь света внешнего лучи разобьются о гранит скал, как звонкие ключи песни, что огнём горит. Этот свет на черноту ляжет нитями белил, и развеет густоту тьмы ненайденных могил, пробиваясь как росток из-под всех забытых плит. Что ему подземный рок! – скал наточенный гранит.
Как их шустрый мелкий бес пел, уничтожаясь, Лорка так же пел о духе мест, от Гранады до Нью-Йорка.
Опрокинув наготу сердца, выплеснув реки лоно, света высоту опознав, кричал: «Беги прочь от повторённых слов, от приказов и застав, ибо солнце всходит вновь, освещая тех, кто прав вместе с теми, кто не вместе с первыми. Удел сиять!» Мы с утра поём, ведь песня снова хочет светом стать. И гремит свинцовый шквал – тень над скалами прольётся. Века – поздно взят! – провал. Но опять восходит солнце.