То не ветер, что пробует грудь, залетев за границы серых глаз, и не дождь успокоил уснувших ресницы, и не снег одеялом укутал уставшие веки, просто, встав среди улицы, некто задумался, в думе простояв много лет, переждав сотни сумерек, в сумме – только строчки, сутулясь, плывут, как горбатые реки.
Словно солнце меня ослепляет фонарь паровоза, тот, из старых, что нынче застыли в усвоенных позах на вокзалах. Откуда же взяться такому, чтоб мчался? Но, застынув, легко оказаться лишь памяткой людям – тенью прошлого, впрочем, по тени о прошлом не судят, и любой из прохожих, споткнувшись, твердит – «Обознался». О, грусть и печаль, гори, моя свеча!
Мне плевать, что в сей мир открываются только наружу заржавелые двери. Попав в перелётную стужу, и забыв карты с компасом, были ль они изначально? – я от внешних причин укрываюсь не следствием оных, только дурью слепой, но и та под угрозой законов, хорошо – не запретов, что было бы только печальней.
Оценённый грошом, и рублёный на части к продаже, плотью белой бумаги со знаками я иду дальше, обрастая на этом пути переплётом и – если поможет дух святой – примечаньями, с буквами в книжных развалах, потерявшийся среди таких же, огромных и малых, разукрашенных, серых, обитых какой-то там кожей. О, печаль и грусть, навеки будут пусть!
Не успевший вкусить все сомнения прошлого века, я ищу их, терзая и мучая жившего в нём человека, в сотый раз забывая, что он просто тень от эпохи. Не могу я сойти – находясь среди тысяч спасённых – ни туда, ни сюда; таковы недостатки рождённых меж соседних веков, хоть века и бывают неплохи.
Лишь вопрос, лишь сомненья и думы, но где же ответы? Для чего сей каприз? Всей гурьбой возвращаем билеты! Но надежда, как символ конца, словно выход, маячит – не новее камней скорбный вывод, что мудростью равен простоте. Вот, быть может, ответ, между сомкнутых ставен тонкий луч, яркий свет. Но одну ли надежду он прячет?... О, грусть-тоска, верёвка и доска!