Я пытался представить имя, вплоть до арок отдельных знаков, нарисованных вдоль по воздуху, плотном в такой жаре, что увидел я в них ступени, кои видел и сам Иаков, лёжа в густой траве.
Окна множили свет, и камень стал податливым и текучим, растворяясь, как воск, в пейзаже, видящих не щадя. Буквы стали сливаться в слово, словно став в деревянных тучах шляпками от гвоздя.
«Древесина прочнее камня» – мысль плыла, становясь вопросом, превращаясь обратно в мысли, суженные в стихи. Те, кто слышал их – кто работал – в это время, казалось, просто отбывали свои грехи.
Прозевав отъезд паровоза, не вставая даже проверить тот ли был, я с трудом поверил в точность исхода дней. Ибо день посвящён был буквам, буквы – вечны, и вечность мерить – скука, и иже с ней.
Потому что не время движет эти строки вдоль всей эпохи, но эпоха словам подсудна. Давностью не смутясь, переделают время буквы, даже те, что слагались плохо, словом к эпохе льстясь.
Время плавит людей в народы, порождая статьи в газетах, словно корм их распределяя, каждому – по судьбе. И не солнце сжигает веки им, нашедшим огонь в клозетах, чуждым в своей мольбе.
Всё же поняли жар эпохи – мои мысли с одной срастались, всеобъемлющей – vae victis. На бумаге смываем след. Но ступенями тихих строчек побеждённым в золе достались эти буквы. Меня уж нет.