Одинокая птица над полем кружит. Догоревшее солнце уходит с небес. Если шкура сера и клыки что ножи, Не чести меня волком, стремщимя в лес.
Лопоухий щенок любит вкус молока, А не крови бегущей из порванных жил. Если вздыблена шерсть, если страшен оскал, Расспроси-ка сначала меня, как я жил.
Я в кромнейшей ночи, как в трсине, тонул, Забывая какой над землёй небосвод. Там я собственной крови с избыток хлебнул - До чужой лишь потом докатился черёд.
Я сидел на цепи и в капкан попадал, Но к ярму привыкать не хотел и не мог. И ошейника нет, чтобы я не сломал, И цепи, чтобы мой задержала рывок.
Не бывает на свете тропы без конца И следов, что навеки ушли в темноту. И ещё не бывает, чтоб я стервеца Не настиг на тропе не поймал на лету.
Я бояться отвык голубоко клинка И стрелы с тетивы за четыре шага. Я боюсь одного - умереть от прыжка, Не услышав как лопнет хребет врага.
Вот бы где-нибудь в доме светил огонёк, Вот бы кто-нибудь ждал меня, вдалеке... Я бы спрятал клыки и улёгся у ног. Я б тихонько притронулся к детской щеке.
Я бы верно служил, и хранил, и берёг - Просто так, за любовь! - улыбнувшихся мне... ... Но не ждут, и по-прежнему путь одинок, И охота завыть, вскинув морду к луне.