Однажды всё закончится. Слова - олдскульные, засаленные, с хламом он встанет на блошином продавать, в июле, изнывая от жары. Однажды всё захочется сломать, как скулы рядом дышащего ламы, за плутоватый двоедушный мат, калмыцкий, перекрученный с ржаным и пористым хошутским диалектом... Он запросто продаст осоку летом
и первый снег в конце зимы. Слова его - раскупят раньше всех и прочих, торгуясь, споря с пеною у рта и брызгами монетными о столик. Последний, словно дивного слона, не знавшего коррозию и порчу, со скидкой сбудет. И уйдёт в портал историй перекупщик, винный стоик. Инфаркт меняет планы так легко, сдав комнатушку с белым потолком.
Слова его омоются дождём в который раз, обсохнут, станут чище. Их будет реставрировать рассвет, изъяны, червоточины блюдя. Напившимся, нечаянным жидом, не выспавшимся, злобным, но не нищим, который также жаден, как и сед, которого и годы не съедят - листы возьмутся в тесную охапку. И ляжет снег на дикую арабку.
И ляжет снег, который слижет пёс, что будет выть в подошвы проходящих, а те давиться и ронять куски базарных пригоревших пирожков. Опустится на землю главный трос, невидимый, холодный и звенящий. Как ржавую иглу под мрачный скрип в безвременье затянет за ушко - жизнь букиниста... Боль вонзится в грязь костлявой тьмы, где жизнь и родилась