Горбатый карлик рыдал в ночлежке, мешая прочим уснуть, Внезапно вспомнив, скрипя зубами, в дыму и мраке Те дни, когда капитаном был он и в дальний трогался путь, Грыз мундштук и помнил девушку из Нагасаки.
И был его китель белее снега, и рука, смугла и тверда, Держала крепко все то, что в жизни необходимо. Встречали ласковые, как гейши, портовые города, Все было в кайф, но чужие крылья свистели мимо.
А полет журавлика так же прям, Как и тысячу лет назад, Мирозданью плевать, кто в небесный сад, Кто на нары... Все равно полет журавлика прям, Как и тысячу лет назад, Так улетай, журавушка, улетай — Сайонара...
На халяву сладок и уксус — этот тезис с детства знаком Всем умным мира, чьи морды в сале, чье право свято Питаться чужими живыми снами, давясь кровавым куском Смурно и слепо, как вошь в окопе грызет солдата.
А с тобой все будет просто и больно, как укус гремучей змеи: Проснешься ночью с угрюмым знаньем, что взлет доступен. Навстречу радугой брызнут звезды и изрежут щеки твои, Лети, журавушка, — грудь Вселенной туга, как бубен.
А полет журавлика так же прям, Как и тысячу лет назад, Мирозданью плевать, кто в небесный сад, Кто на нары... Все равно полет журавлика прям, Как и тысячу лет назад, Так улетай, журавушка, улетай — Сайонара...