Я думаю, что Бог велик Приблизительно так же, как Шарль Азнавур, Потому что при мысли о том и другом Я готов одинаково истекать слезами, Как слезой истекает свеча, Пока горяча. Похоже, я вновь обретаю способность плакать, И это нехорошо, Ибо в моем возрасте это является признаком Старческого слабодушия, Входящего, как известно, в комплекс Старческого слабоумия – По паспорту человек, а по сути – бродячая мумия. Вот и еще одна к моим бессонным заботам – Как в конце жизни не стать окончательным идиотом? И в утешение мысль, простая, как плевок или выстрел в упор: – Опомнись, приятель, а кем же ты был до сих пор?
И без того природой наделен я дурной чувствительностью, Плакать достойно младенцу, и уж никак не мужчине, Поэтому, сообразуясь с действительностью, Буду-ка я продолжать совершенствоваться в матерщине. А осень между тем разбрасывает повсюду Серые, золотые и розовые плевки, Деревья напыжились было, как уличные индюки, Но ветер сметает с них перья подобно швабре. Холодно, сыро, грязно – до ярости, до тоски. Это вам не какой-нибудь там Paris au mois d'aout, Это, дорогой мой, Taganrog au novembre. Ветер гуляет в городском облысевшем саду, Время уходит, уходят упоительно географические имена, Которые для посвященного уха звучат, как симфония: Касперовка, Собачеевка, Жидиловка, Богудония. Время уходит. Что ж остается? Да что и всегда – ни хрена. Не так уж приятно чувствовать себя дураком, Прозябая бессменно в провинциальном моем отстойнике – Серость, да сырость, да сплетни, да непролазная грязь. Деревья уже не жильцы, хотя еще не покойники, И несколько желтых листьев, невыразимо светясь, Лежат на моем подоконнике – Звездным их занесло сквозняком. Осень, время, когда рвется очередная безотчетная с миром связь. И много ли их осталось? Сколько бы ни было, все равно это малая малость.
2
Листья с деревьев срываются и на лету С легким шорохом собираются в стаю И продолжают полет, И стая летит золотая В сверкающую пустоту. Ясно, прозрачно, чисто, Кажется, мир на мгновенье обрел свое естество – Лишнего ничего, Только свет, да прохлада, да ослепительно яркие листья Кружатся, странный узор в ослепительном небе сплетая, Листья летят – золотая бесплотная стая. Правда, собаки портят все своим неугомонным лаем – Много их, потому и справиться с ними нелегко. Здесь пустота да собаки – а где-то там, далеко, Есть фантастический город Ирушалаим. Там уж собаки с собаками раз иной не найдешь, Ибо данные звери там не в большом почете. Да там и осени почитай что в помине нет, А желтых листьев так и за деньги нигде не возьмете. Так, иногда, случайно Завалящий какой, да и то цветом ближе к состарившейся латуни. Впрочем, о сокровенном не стоит ни всуе ни даже втуне. Ограничимся упоминанием о редких собаках, Которые почему-то на дух не выносят мусульман, Чем-то они для собак иудейских нечисты? Закрадывается подозрение, что тамошние собаки по сути скрытые сионисты. И возникает вопрос – неужели, несмотря на свое четвероногое происхождение, Собака может иметь политическое убеждение? Впрочем, как уже отмечалось, политическим они вполне обладают чутьем. Но я не о собаках, а о чем-то очень важном, своем, О том сокровенном, о чем подчас и сами себе говорить не желаем, О чем-то мучительно важном, чему и названья, всего вероятнее, нет. Однако как там сказал один старинный поэт? – Если я забуду тебя, Ирушалаим...
Старина – это вечером то, что случилось еще с утра, А не вчера И не в начале незапамятно прошлого века, Ибо течение времени необратимо, Чем и хорошо. Тем же и жизнь хороша. (Интересно, есть ли у собаки душа В отличие от человека?) Способность к мышлению – это неприятная, Хотя и не смертельная вовсе болезнь, Такая же как хронический насморк или, извиняюсь, грыжа, С ней мож