Словно ноты на чуть еще теплом листе Заключают идею во всей прямоте, Смысл, который еще не перевран, пока Дирижер его нежно не взял за бока, И покуда с привычно похмельной руки Не ударились разом в истому смычки, И покуда его виртуоз-грамотей Не засахарил медом рояльных страстей – Словно ноты на чуть еще теплом листе, Мое слово, зависнувшее в пустоте, Будет прямо, и чисто, и вольно, пока Не сойдет, наконец, как с небес, с языка.
Не классической плавностью бурю смирив – Брюхом на мель, а грудью – вслепую – на риф, И без женских истерик, без женских же рифм, Каждой строчкой себя отворив, разорив, Хоть единожды в жизни, хотя бы на миг Превратиться в один изнывающий крик: Так под игом молчанья, горчайшим из иг, Ищет колокол вырванный с мясом язык, Чтоб всей силою в небо и дальше – до звезд, В очищенье сердец, в излеченье корост, И все гуще его покрывает нарост Из уютных, навозом устеленных гнезд.
Но заветная песня да будет чиста, И ложится легчайшим перстом на уста Знак молчания – и посвящения – знак. Будь, что велено свыше. А велено – так.
Теперь, когда всё, наконец, на местах, И все по местам, и на месте акценты, Когда обесценены все сантименты, И слово как лист не дрожит на губах, И учится время по-старому течь, И в новой тетради по-старому пишет, Ко мне наконец возвращается речь, Которой никто, может быть, не услышит. И ветер, привычно ложась на круги, Гуляет враспев по накатанным нотам – Поди догадайся и кто там, и что там... Да ну его к черту. Не вижу ни зги.