Мари, мне кажется, что вы еще не спите. Ночь зимним ветром виснет на стекле. От лампы круг. Среди заглавных литер, слепых бумаг на письменном столе, волшебный звук - прозрачный город Питер в изящной рамочке. Как слезы на смоле, отполированно блистает белой нитью холодный ветер. И на всей большой земле нет места нам. По крайне мере - тесно. И очень хочется рвануть за отворот, чтоб воздуху набрать, но это неуместно. Мари, проблемы запускания в расход настолько выбелены, что неинтересны. Раз так, то лучше любоваться на восход, выть от любви, порой кристально-честно не прятать слез, пролитых в этот год. Жить пилигримами в ободранных кварталах, жевать травинки, знать хороший тон, смотреть на то, как в залах и подвалах смеется клавишами глупый саксофон, мерцает джаз в ночных блестящих барах, в подземный круг летит пустой вагон. Я узнаю в плывущих мерно парах всех нас, Мари, и тех, кто вышел вон. Но звоном эпитафий и заздравных мы снова бьем бокалы, ждем, живем и любим между делом. Как за равных, опять же принимаем тех, с кем пьем, хотя не надо бы порой... Да что я, право, ведь жизнь мила, как пиво жарким днем, она ж отсрочка затянувшейся расправы, а все, что прожито, - лишь хитрый ход конем. Плевать, Мари, что снова разменяли пустое время на долги... Давайте спать. Вы очень далеко, давно меня не звали, да и не позовете. Вот опять слепой огонь на дальнем перевале сошел с ума и тихо жмется вспять. Куда ни сдвинешь крышу - форма стали, мы тихо чокнутые, мир нам всем под стать. Вот наконец вы и уснули. За морями праодиночества снаружи - бред внутри. Пар от дыхания, сливаясь с фонарями, летит по ветру. Ночь, зима... Смотри, коль есть глаза, на то, что было нами, а ныне штрих на фоне ветра. Скоро три. Трамваи съели город. Лед и камень. Не просыпайтесь здесь. Здесь холодно, Мари.