Сидишь у стойки одиноко, на сцене кабака оркестр лабает «Свет московских окон» с мажором, путая диез, а перед ним пустеет пятый с московской водочкой графин, ты на него кидаешь взгляды — один он или не один. И у него не то чтоб горе, а так по жизни не фартит, ну, в общем, всё с утра в миноре и водочка не веселит, а ты, что взгляды шлёшь от стойки, увы, не вырулишь дела. Порхаешь бабочкой ночной ты, Смотри-ка — встала, подошла.
Рукою с тонкой сигаретой, как лётчик мёртвую петлю, ты описала в тусклом свете: «Грустите, можно прикурю?» И почему-то показались родными девичьи глаза. «Глядишь печаль, развеешь малость», в них, заглянув, себе сказал. Соврав, что лет ей скоро двадцать, и согласившись на рубли, перевела она их в баксы и ночь, оплаченной любви, и отработавшись на совесть, похмельным утром поднялась, неловко в сумке, своей роясь, на пол вдруг все посыпалось. Помада, тушь, презервативы, и фотокарточка одна, — она и мать её у ивы, и край знакомого села, а он, взглянув на мать — всё понял — жену он бывшую узнал, и заревев от жуткой боли, на дочь глаза свои поднял: «Прости меня, бродягу, дочка — ты родилась, я сразу сел, и мать развод оформив срочно, вновь вышла замуж, сделав дел, а ты другого звала папой, а я по тюрьмам-лагерям, и видно дьявол взял нас в лапы, нам не досуг, так свёл нас сам». А ты в ответ расхохоталась: « В своем ли ты уме, родной? если б и так, прибавил б малость, за ночку с родственной душой»! И уплыла, а он остался, и через день его нашли…. Он тихо так в петле качался, от грешной воспарив земли.