В моей обители так тихо-претихо; бесшумно ноют о больном часы. А белый шум из телика так лихо кричит, что нереально устал от попсы.
В дверном проеме не виднеется ключик, и стука я не слышу от шагов. Молчу я и про подушек - злючек, что сбились от моих толчков.
Пыль, в сговоре, падала на тумбы, а масляные краски летели на пол. Под окном неудачно оживала земля на клумбе, а из наушников не ревел рок-н-ролл.
Чайник на конфорке, грустно, устал от свиста. Из носика шел, далеко не чистый, серый пар. По стояку не слышно соседа-пианиста, наверно, забыл, как играют дубль-бекар.
Одеяло в горошек взбилось на диване, показывая, что снился страшный сон. Цепочка на шее тоскует по гидрофану. В углу завял мамин любимый вазон.
В окне потемнело и кто-то плачет, наверное, холод уже надоел. Но, скоро, будет +15, а это значит, что дождь еще не совсем ошалел.
На балконе, страдая от пепла, показывая на дне карту «Крым», прозрачно-грязная пепельница ослепла, с бычками-дружками ждет серый дым.
В холодильнике – пир, как в тридевятом. А вот в животе повесилась мышь. Написать бы что-то на листе восьмидесятом, но за него не дадут и бакшиш.
На побитом деревянном письменном столе бардак и хаос, как в сарае, а с краю, маленький патрон в стволе. От этого быта только голова больная.
А так все нормально, все прям как надо. Конечно, иногда, как собака, лаю. Только вот патрон не зря там, где надо - я больше так жить не желаю.
Вот только сил не хватает. Иду ставить чайник, включаю рок-н-ролл, сосед опять на фортепиано играет, выброшу мусор, а завтра - и ствол.