Этот воздух пусть будет свидетелем, Дальнобойное сердце его, И в землянках всеядный и деятельный Океан без окна -- вещество...
До чего эти звезды изветливы! Все им нужно глядеть -- для чего? В осужденье судьи и свидетеля, В океан без окна, вещество.
Помнит дождь, неприветливый сеятель,-- Безымянная манна его,-- Как лесистые крестики метили Океан или клин боевой.
Будут люди холодные, хилые Убивать, холодать, голодать И в своей знаменитой могиле Неизвестный положен солдат.
Научи меня, ласточка хилая, Разучившаяся летать, Как мне с этой воздушной могилой Без руля и крыла совладать.
И за Лермонтова Михаила Я отдам тебе строгий отчет, Как сутулого учит могила И воздушная яма влечет.
Шевелящимися виноградинами Угрожают нам эти миры И висят городами украденными, Золотыми обмолвками, ябедами, Ядовитого холода ягодами -- Растяжимых созвездий шатры, Золотые созвездий жиры...
Сквозь эфир десятично-означенный Свет размолотых в луч скоростей Начинает число, опрозрачненный Светлой болью и молью нулей.
И за полем полей поле новое Треугольным летит журавлем, Весть летит светопыльной обновою, И от битвы вчерашней светло.
Весть летит светопыльной обновою: -- Я не Лейпциг, я не Ватерлоо, Я не Битва Народов, я новое, От меня будет свету светло.
Аравийское месиво, крошево, Свет размолотых в луч скоростей, И своими косыми подошвами Луч стоит на сетчатке моей.
Миллионы убитых задешево Протоптали тропу в пустоте,-- Доброй ночи! всего им хорошего От лица земляных крепостей!
Неподкупное небо окопное -- Небо крупных оптовых смертей,-- За тобой, от тебя, целокупное, Я губами несусь в темноте --
За воронки, за насыпи, осыпи, По которым он медлил и мглил: Развороченных -- пасмурный, оспенный И приниженный -- гений могил.
Хорошо умирает пехота, И поет хорошо хор ночной Над улыбкой приплюснутой Швейка, И над птичьим копьем Дон-Кихота, И над рыцарской птичьей плюсной.
И дружи'т с человеком калека -- Им обоим найдется работа, И стучит по околицам века Костылей деревянных семейка,-- Эй, товарищество, шар земной!
Для того ль должен череп развиться Во весь лоб -- от виска до виска,-- Чтоб в его дорогие глазницы Не могли не вливаться войска?
Развивается череп от жизни Во весь лоб -- от виска до виска,-- Чистотой своих швов он дразнит себя, Понимающим куполом яснится, Мыслью пенится, сам себе снится,-- Чаша чаш и отчизна отчизне, Звездным рубчиком шитый чепец, Чепчик счастья -- Шекспира отец...
Ясность ясеневая, зоркость яворовая Чуть-чуть красная мчится в свой дом, Словно обмороками затоваривая Оба неба с их тусклым огнем.
Нам союзно лишь то, что избыточно, Впереди не провал, а промер, И бороться за воздух прожиточный -- Эта слава другим не в пример.
И сознанье свое затоваривая Полуобморочным бытием, Я ль без выбора пью это варево, Свою голову ем под огнем?
Для того ль заготовлена тара Обаянья в пространстве пустом, Чтобы белые звезды обратно Чуть-чуть красные мчались в свой дом?
Слышишь, мачеха звездного табора, Ночь, что будет сейчас и потом?
Наливаются кровью аорты, И звучит по рядам шепотком: -- Я рожден в девяносто четвертом, Я рожден в девяносто втором...-- И в кулак зажимая истертый Год рожденья -- с гурьбой и гуртом Я шепчу обескровленным ртом: -- Я рожден в ночь с второго на третье Января в девяносто одном Ненадежном году -- и столетья Окружают меня огнем.