Я помню Чехова, стучащего в окно, Слугою Фирсом, всеми позабытым. Стучал и умалял: «Включите мне кино, Кино немое, чтобы я не слышал, Суфлируйте мне жестами, мессир-тапёр, Пусть перевод неправильный, Но он хоть как утешит, Ведь, знанье – это то, чего я не нашел, А, правда – это то, чего на свете нету».
Я видел Гоголя, сидящего в углу С улыбкой киника и радостью аскета, Горящая свеча смотрела на его Лицо больное до скончанья века. Снимайте грим, блаженный ревизор, Юродивый поэт теперь не в моде, Ваш нос не знал Пиноккио, Открывшего своим ключом Эдема двери, В которые бежим, в которые летим, Ломая под собой все лестницы и стены, И в зареве фанфар, и в отблесках фигур, В стремленье к ангелам давно мы стали звери.
Я слышал Маяковского, ревущего слоном В замочной скважине моей пустой квартиры, Засунув облако к себе в штаны, как мог, Взрывался партиею красной паспортины. Я знаю Кинчева, танцующего бал С чертями голыми и падающим стерхом, Ведущего рассказ с веления шута, В котором есть любовь, всё остальное – тени.
Я с тенями играл и хлебом накормил, Чертёнка домового, что живёт в застенке. С ним ночью уходил в неведомы края, А утром возвращался – Достоевский. Завязан в бороде игрок и альтруист, Неистовый гонец небесных эпилепсий. Мой ближний, не стяжай, мой ближний, возлюби, Прости заблудшую Настасью, милый Мышкин.
Я – тоже Мышкин, но совсем не князь, Я – просто идиот, терпящий сны надеждой. Надежду потерял и веру посрамил, Осталась лишь любовь летящей птицей в вечность…