Поёт седой певец, мороз дерёт по коже, Частушечный напев – романсового строже. Он сядет в тесный круг – к огню костра меж нами, Протянет кисти рук, ловя в ладони пламя.
Метелица метёт в слепом остервененье. Седой казак поёт о гневе и терпенье. С собой он приволок заржавленную банку, Походный котелок, заветную жестянку.
Изгибы бледных губ в немом трясутся плаче, Хлебать горячий суп – коварная задача. Из дёсен кровь течёт, разъеденных цингою, – Признанье и почёт, оказанных тайгою.
Он в рваных торбазах, в дырявых рукавицах, И в венчиках слезах морозные ресницы. Стоит, едва дыша, намерзшийся калека. Поднимет не спеша заиненные веки.
Но в голосе слышна пронзительная сила, И пенная слюна в губах его застыла. Он славит в сотый раз свою казачью Трою, Гремит его рассказ о подвигах героев…
Гремит его рассказ, почти косноязычный, Гудит охрипший бас, простуженный и зычный. А ветер звуки рвёт, слова разъединяя, Пускает в оборот, в народ – перегоняя.
То их куда-то вдаль забрасывает сразу, То звякнет, точно сталь, подчёркивая фразу. Вокруг гудит оркестр, из лиственниц латунных, Натянутых окрест, как арфовые струны.
А ветер – тот арфист, артист в таком же роде, Что вяжет вой и свист в мелодию погоды. Поёт герой-казак, и много песня значит, – В ответ не просто так, – Тайга поёт и плачет…
О том, что смерть и лёд над песнями не властны. Седой казак поёт. И песнь его – прекрасна.