Обычно по субботам я просыпаюсь ближе к девяти, выпиваю чашку обжигающе горячего чая, слушаю вранье по Си-Эн-Эн и отправляюсь в университет с чувством глубокого отвращения к себе – результат пятницы, проведенной в компании, состоящей, собственно, из меня и моей заниженной самооценки, – и легким флером презрения к окружающим. Суббота на той неделе не задается буквально с той секунды, как я открываю глаза, и, кажется, становится событием, о котором я бы мог рассказывать своим воображаемым детям.
8:15, будильник тактично намекает мне, что буквально через пару минут я начну катастрофически опаздывать; у меня ноет спина и ломит в костях, но я все равно поворачиваюсь на бок – чудеса самоконтроля, – спускаю ноги на пол и, растерев лицо ладонями, зеваю, приоткрыв глаза. Мое субботнее утро начинается с того, что напротив моей кровати, поджав губы, стоит молодой человек, который придерживает рукой свой распоротый живот. Он не смотрит на меня – вероятно, я не возбуждаю интереса к своей персоне – он молча разглядывает противоположную стену и перебирает пальцами светло-розовые обрывки своих внутренностей, похожих чем-то на червей, наматывая их кольцами на запястье. Почему-то я не хочу выразить ему признательность за то, что он решил не пачкать ковер. Почему-то, глядя на его впалые щеки и темно-фиолетовое пятно на шее, с разводами зеленого по краям, я не думаю о том, что он только вернулся с какой-то дикой тусовки, на которой пробыл всю ночь.
Почему-то я закрываю глаза и считаю про себя до двадцати, надеясь, что меня отпустит. Я не верю в то, что мертвые, заскучав под пятью фунтами земли, приходят в дома, чтобы взять кусок пирога и рассказать пару зажигательных историй из своей загробной жизни. Более того, вслушиваясь в склизкое хлюпанье под ладонями этого парня, я меньше всего склоняюсь к мысли, что он пришел ко мне, чтобы назвать имя убийцы. Просто я не успел проснуться. Просто сон, в котором мне приходится находиться в одной квартире с трупами, продолжается, и я, будучи порядочным и сознательным гражданином, должен проснуться. Потому что видеть во сне жертв убийств – это неподходящее дело для молодого человека. Я набираю полную раковину холодной воды и опускаю туда голову, полагая, что это меня отрезвит.
Надежды тщетны: я продолжаю слышать этот звук. Чавк-чавк – юноша становится за моей спиной и надавливает пальцами на набухшие бугорки кишок, перегоняя от края к краю их мягкое, протухшее содержимое. Чавк-чавк – именно такой звук получается, если, подцепив ножом кожу живота, запустить лезвие чуть глубже, под тонкий слой желтоватого жира, и, словно приоткрыв банку с томатным супом, с глухим хлюпом выпустить темно-коричневую жидкость из кишечника. На самом деле, я бы не хотел этого знать. Я вполне обошелся бы без ценной информации о том, что, если быстро-быстро двигать ножом в теле другого человека, возникает точно такой же звук, как при сексе: глухие шлепки и такое низкое, гортанное постанывание. Я упираюсь руками в бортики раковины и уповаю на чудо, вот только когда я открываю глаза, чуда не происходит. Неудивительно: Бэтмен слишком занят спасением Готэм-сити, чтобы спасти еще и меня.
Я смотрю на себя в зеркало, и мое перекошенное, посиневшее лицо, вымазанное в темной охре, больше похоже на лицо человека, который умер несколько недель назад. Иначе как тогда объяснить, что из дыры в моей щеке показывается мелкий бисер жемчужных личинок, которые, копошась в моем рту, ненароком сыплются на пол? Как тогда объяснить, что мои опухшие черные губы пытаются что-то произнести, но слизь, которая сочится из раны в щеке, смешивается со словами и стекает внутрь трахеи? Как объяснить, что из моих красных гноящихся глаз капают жирные белесые слезы, остающиеся на лице длинными склизкими полосами? Как объяснить, что мой скошенный набок нос подтекает бурыми разводами, которые мажут майку?
Наверное, я паникую. Наверное, видя этого парня, который, протянув мне грязную руку, старается приобнять меня за плечи, я испытываю не восторг и радость от долгожданной встречи. Я испытываю страх. Я дергаю кран: брызги попадают на ноги; я запихиваю мыло внутрь рта и, просунув его почти в горло, разжевываю брусок. Мыло с запахом нарциссов на вкус как дерьмо, но, по крайней мере, это убирает вкус гнилой плоти, вкус истерики, в которую я вот-вот впаду: мне надо просто жевать, выполнять элементарные действия челюстью. Розовая пена хлопьями валится изо рта, и я, опустив в воду руки, с силой отдираю кожу. У меня очень грязные ладони, вы замечали? Въевшаяся грязь, багровые полоски кожи под ногтями – мне нужно срочно отмыться, мне нужно срочно засунуть руки под ледяную воду. Потому что мне кажется, что этими руками я убил юношу, который решил посетить меня сегодня. Мне кажется, что именно этими ладонями я забрался внутрь его живота и, пропустив через пальцы еще теплые органы, погладил его изнутри. Мне кажется, что именно эти пальцы, вымазанные в кале и крови, я засовывал внутрь своего рта и, запрокинув голову от наслаждения, мед