О, эти игры разума, эта печальная необходимость мозга добавлять к визуальному образу тактильное подкрепление – почему я должен быть жертвой собственного тела? Мне кажется, будто художник обнимает меня за талию, прижимается лбом к моему плечу и шепчет в мою шею: «Конечно знаешь». - Ты хочешь помнить, - он счастливо смеется и крепче прижимается ко мне. – Ты сначала рисуешь их, чтобы запомнить, чтобы понять, из чего они состоят, а потом оставляешь рисунки, чтобы и мы могли увидеть. - Да, именно, - он целует меня под ухом и цепляется пальцами за мой ремень. – Потому что они хотят быть увековеченными, Уилл. Знаешь, зачем они выходят по вечерам, надев свои самые дорогие вещи, купленные на последние деньги?.. Их семьи не питают к ним ничего, кроме ненависти и отвращения, от них отказалось общество, ведь они паршивые овцы для всего стада. Они никому не нужны, кроме друг друга, но и в их помойной яме выбирают только самых красивых, самых молодых... Они гниют заживо в своих подвалах, в своих общественных туалетах, трахаются по колено в дерьме, пьют самый дешевый алкоголь и дают первому встречному, чтобы хоть кто-то помнил, хоть кто-то знал, пускай и пятнадцать минут в подворотне, что они существуют. Я делаю доброе дело, Уилл, - мы смотрим на наше отражение, и он поправляет мои волосы: пальцы дотрагиваются до щеки и убирают выбившуюся прядь за мое ухо. – Мы делаем доброе дело.
И я отталкиваю его от себя. Я беру стакан с зубными щетками и бросаю его в стекло; серебристые осколки пляшут на кафельной плитке, сейчас в дверь ванной комнаты ворвется съемочная группа и режиссер закричит: «А теперь второй дубль!» - слишком театрально, слишком постановочно. Я шатаюсь и, пытаясь найти опору, хватаюсь за пустую рамку зеркала. Пусть острые края целуют мои ладони, пусть на фаянсе появятся яркие разводы – я зачерпываю битое стекло и стискиваю в руке, стараясь не закричать.
Если я смогу спрятать осколки, я смогу прекратить слышать «Мы делаем доброе дело», правда? Я смогу забыть, правда?.. Нужно вымыться с мылом, нужно счистить грязь – я разгребаю алмазную пыль и достаю пробку из раковины; я растворюсь в канализации, я стану водой, меня вынесет в океан. Только я слишком большой, слишком большой – я стягиваю рубашку и встряхиваю отяжелевшими кистями, разбрызгивая кровь. Мне нужно оставить все лишнее – зажимаю осколок в правой руке и дотрагиваюсь до сгиба локтя. Я грязный – первая ломанная от предплечья к запястью, и кожа расходится с глухим треском.
Я слышу его смех; его гнусный, хриплый смех: «Мы делаем это вместе» - но я смогу сбежать, конечно, я смогу, нужно просто сделать еще одну линию, чтобы можно было оттянуть этот кусок кожи. Цвет чистоты – белый; если я буду держать руку под водой, красный смоется.