Первый залп был похож на пощечину, второй разорвал плечо, а от третьего стало в груди моей горячо. И пока я лежал на земле и царапал ногтями ее, и пока я сквозь крошку зубную выхаркивал имя твое, и пока я не знал, почему же я все-таки жив до сих пор, твои братья с отцом несли заступы, пару ножей и топор. И веревку покрепче, и крепкое слово, и сноп – кукурузной соломы, заткнулся навеки чтоб. В поле пугало видно будет со всех сторон. Хрип особо звучит, когда давит сапог гортань. И вишу я в плаще, с соломою изо рта, и на черную шляпу садится мне князь ворон, говорит он – «Ну здравствуй, дружок, я пришел поесть. Что ты хочешь за левый глаз? Полагаю – месть». Кукурузное поле в ночи шелестит. Меня, знаю я, ты в условленном месте ждала три дня, все гадала – неужто тебя обманул, сбежал? Ты воткнула в любовь сомнений стальной кинжал. Как прийти, если ноги прибиты к доске? Мне жаль. Моя грудь вороньем исписана, как скрижаль. Кукурузное поле я кровью полил сполна.
А когда третьей ночью на небе взошла луна, и когда моя тень предо мною упала ниц, я по-новому мир узрел из пустых глазниц. И почувствовав силу в соломе, решил – раз так, значит, самое время соскакивать мне с креста. И пошел я, глазами черен, а телом сер, и на поле нашел я оставленный кем-то серп, и вопили сверчки, заглушая мои шаги… Я уже возле дома, родная. Беги! Беги. Помнишь, раньше мы прятались, милая? Но теперь – я открыто стучу в дверь закрытую, наконец. Я стучу, и едва с петель не слетает дверь, чтобы слышали братья, и слышал бы твой отец. «Уходи!» – мне кричат. – «Нечистая, уходи!» – и опять горячеет от пули в моей груди, и дрожащей рукой кто-то давит опять курок, но солома – не мясо, и я пересек порог. Моя грудь вороньем исписана, как скрижаль. Мы с серпом собираем особенный урожай. Крики, кровь, кто-то снова выстрелил из угла, только толку-то? Смерти же нету у пугала! Я крыльцо разломал, чтобы было на чем распять… Был один в поле сторож, теперь будет целых пять. Целых пять! Тучи скрыли луну, не видать ни зги. Пять четыре три два….