Я не желал писать, но тонкая рука тянулась, и нащупала перо, что вздрогнула вспотевшая щека, чуть к коже прикоснулось серебро. И в деревянной раме мутное стекло переграждало кучевые облака, и не бежала ни ручьем, ни так, строка, едва печалью переполнилось чело.
Был вечер, одомашненный теплом, февральской лужей протекали сапоги, и щупленький подросток за столом укладывал в желудок пироги. Урчала в недрах раковин вода, и мухи осаждали чашку с медом. Мне думалось, что это навсегда. Ошибся? Померещилось? Немного.
Бумага, точно смятое письмо с сухим уведомлением о смерти; пространство - деревянное ярмо, да мысли - неотесанные жерди. Я вспоминаю в сонме лет живое детство, качелей скрип, песчинки на горсти; оставшись мне в законное наследство оно обречено меня спасти.