Когда в клети тела их поднимали на гора, Вокруг всё будто вымерло, застыло, Заплакала тихонько молодая медсестра И рукоятчица заголосила. В который раз с шахтёрской кровью смешан уголёк, В который раз Донбасс осиротел! И снова слышу: "Здравствуй, Маша! Как там твой сынок? Живой? Дай Бог... А мой не уцелел".
И чешут власть имущие с трибуны языки, Поют, щебечут, словно канарейки, Воруя миллионы, набивая кошельки, А люди в шахтах "пашут" за копейки, Расплачиваясь жизнями за жалкие гроши, Сметая крохи с барского стола. А наверху всё чин по чину: делит барыши, Дорвавшаяся к власти кагала.
О чём тут говорить ещё и где найти слова, Когда такой народ вдруг стал изгоем И от обиды, и бессилья кругом голова — Гуляет смерть по лавам и забоям. Болит душа за славный, обездоленный народ И мне всё чаще видится из снов, Что будто терриконы ─ не простой отвал пород, А братские могилы горняков.
Пятнадцать, двадцать, сорок...─ потекли гробы рекой, А в них тела и что от тел осталось, И наруки людей упала мать, всплеснув рукой— Не вынесло сердечко, оборвалось... Давай, брат, наливай, помянем земляков своих. Да молча пей, к чему здесь лишний понт, Чтоб принял, как положено, в земле донецкой их Последний, двухметровый горизонт.