Я не помню Ленина живьём, Я его застал уже холодным. Говорят, был дерзким пацаном, Поимел державу принародно. Отнял у богатых кошельки И подвел под новые понятия: Дескать, все отныне босяки - Вот такая, значит, демократия.
Маленький, картавый, без волос, Без конца по тюрьмам ошивался. Видно, там несладко довелось, Говорят, чернильницей питался. Десять лет торчал на Колыме, Партизанил в питерских болотах, А потом метнулся по зиме За бугром подтягивать босоту.
Женщин он к себе не допускал - Все боялся, что менты банкуют. Он, конечно, жутко тосковал, Съест чернила и сидит, тоскует. Но однажды в питерских Крестах Ленин встретил каторжанку Надю, Тоже вся на шифре, в кандалах - Вот и поженилися не глядя.
Он Надюхе спуску не давал, Так сказать, держал всегда на стрёме, Сам удачно банки обувал, Надя знала фарт на ипподроме, В общем, жили воровской семьёй, Вечерами резались в картишки. Только вот о жизни половой Вова беспокоился не слишком.
Как он мог Надюхе рассказать, Как в далеком магаданском крае При морозе минус сорок пять Он по снегу полз от вертухаев, Как, отняв ладони от лица, Плакали навзрыд оленеводы... Нет у революции конца! Отдала, однако, за свободу.
От судьбы приняв такой удел, Вова стал чудить и куролесить, Прокатился дикий беспредел По российским городам и весям, Расстреляли тысячи людей, У живых отняли пропитанье. Вона как бывает у вождей, Если он не вождь в интимном плане.
А теперь он вон, в гробу лежит, Может, помер, может, притворился. Он ведь, гад, живее всех живых, Не, ну вона как в гробу-то сохранился. Может быть, гореть ему в аду, Но пока для всех, на всякий случай, Пусть он будет лучше на виду, Вдруг еще чего-нибудь отчебучит...