Я помню, я стоял перед окном тяжёлого шестого отделенья и видел парк — не парк, а так, в одном порядке как бы правильном деревья. Я видел жизнь на много лет вперёд: как мечется она, себя не зная, как чаевые, кланяясь, берёт.
Как в ящике музыка заказная сверкает всеми кнопками, игла у черного шиповика-винила, поглаживая, стебель напрягла и выпила; как в ящик обронила иглою обескровленный бутон нехитрая механика, защёлкав, как на осколки разлетелся он, когда-то сотворённый из осколков.
Вот эроса и голоса цена. Я знал её, но думал, это фата- моргана, странный сон, галлюцина- ция, я думал — виновата больница, парк не парк в окне моём, разросшаяся дырочка укола, таблицы Менделеева приём трёхразовый, намёка никакого на жизнь мою на много лет вперёд я не нашёл. И вот она, голуба, поёт и улыбается беззубо и чаевые, кланяясь, берёт.
2
Я вымучил естественное слово, я научился к тридцати годам дыханью помещения жилого, которое потомку передам: вдохни мой хлеб, «житан» от слова «жито» с каннабисом от слова «небеса», и плоть мою вдохни, в неё зашито виденье гробовое: с колеса срывается, по крови ширясь, обод, из лёгких вытесняя кислород, с экрана исчезает фоторобот — отцовский лоб и материнский рот —
лицо моё. Смеркается. Потомок, я говорю поплывшим влево ртом: как мы вдыхали перья незнакомок, вдохни в своём немыслимом потом любви моей с пупырышками кожу и каплями на донышках ключиц, я образа её не обезбожу, я ниц паду, целуя самый ниц. И я забуду о тебе, потомок.
Солирующий в кадре голос мой, он только хора древнего обломок для будущего и охвачен тьмой... А как же листья? Общим планом — листья, на улицах ломается комедь, за ней по кругу с шапкой ходит тристья и принимает золото за медь. И если крупным планом взять глазастый светильник — в крупный план войдёт рука, но тронуть выключателя не даст ей сокрытое от оптики пока.