И если вы спросите, как все было, откуда брало свои старты, Где устье этой шумной и бурной реки, То я вам отвечу; открою все эти чертовы карты: Мы были молоды, а мысли наши легки.
Вы, наверное, конечно же, захотите знать, насколько там он был крутой, Дарил ли кольца с бриллиантами, ну или тачки... А я вам отвечу: он был совершенно простой, И у него было сердце. А у меня - пуанты и белоснежная пачка.
У нас был просторнейший зал в конце старенькой улочки на окраине города, справа по тротуару, Там чистейшие зеркала во всю длину стен, белые потолки, тусклый свет. Это искусство, на самом деле, свалилось мне с неба, знаете, досталось даром; Он говорил, балерины на свете прекраснее нет.
Он говорил, и замолкали разом все звуки в сущих и даже несущих мирах, Только музыка оставалась с нами, пронзала нас острием Ахиллесова копья, Он становился немного поодаль, и отражаясь во всех зеркалах, Руки вскидывал вверх и говорил мне: "Делай как я."
И мне было больше не о чем просить всемогущего Бога, Не о чем просить его снизойти, Лишь о том, чтобы моя дорога Однажды стала частью его пути.
Он говорил, искусству нужно отдаться поперёк и вдоль, Включал музыку громче. Она проходила сквозь тело, Проникая в то бессознательное, до чего просто так вот дойти нельзя, Я переполнялась. Выполняла божественный кабриоль. Я наблюдала за ним, искала встречи глаз его в отраженье зеркал, Он говорил мне: «Камбрэ.» И я изгибалась, немного скользя. Говорил, что такую чудесную балерину он, кажется, только и ждал, Что всю жизнь он меня искал.
И музыка заполняла собой все пространство зала, города, И, кажется, всей моей бесконечной души. И он повторяет: «Бризе. Алонже.» Он статный, высокий; он гордый, И он кричит мне: «Глубоко! Глубоко дыши!» И я глубоко дышала, воздух жадно глотая ртом, Как и потом, когда глубоко становилось жить, Разделяя с ним ложе, Как душу ему отдавая потом…
Наша любовь случилась самой прекрасной на свете, Чистой, как вода в роднике, Нежной, как руки матери перед сном; Мы мечтали, какие у нас будут дети… Я выбегала на улицу налегке, Под старым бардовым зонтом, И опоздать до смерти боялась, не успеть в назначенный час; Мы любили так, как никогда и никто до нас.
И каждый раз я летела к нему ан лер, Чтоб сказать ему, как он мной безгранично любим, Что я жить без него уже никогда не смогу, Что вся жизнь лишь была подготовкой ко встречи с ним, Как глиссад – Подготовка к большому прыжку. И он ждал меня на пороге – разделял только маленький палисад;
Я кидалась к нему на шею, он хватал меня на руки, Сонный, уютный и теплый, с запахом синей небесной вышины. Я поливала его цветы; он готовил мне завтраки. Жизнь, казалось, одна сплошная, длинная небылица, Я в то лето совершенно разучилась думать, осознавать, Все и всё перестали мне быть важны. Он был мой Учитель, а я его Ученица. Он учил меня двигаться, покоряться, дышать, кричать; все до конца отдавать. Я учила его обладать.
Он считал: «Один, два, три, четыре… Внимательней! Гранд батман.» И душа моя становилась как будто шире, И хотелось покориться его словам. И хотелось, чтоб он шептал мне в ночи, под луной: «Ты моя, я тебя никому не отдам, Ты моя, и навек ты будешь со мной.»
Я была с ним навек. Мы прожили эту вечность. Вечность, знаете, как и все на свете имеет срок, Наша длилась на три дня дольше, чем длится лето; Так решили, наверное, на небе где-то - Он ушел. Он больше остаться не мог.
Он был нежен и легок, шаги его невесомы, Пальцы длинны, волосы черны, как смоль, кудрявы, Ресницы густы. Мне в нём всё казалось таким знакомым, Словно я давно уж бывала с ним рядом, Словно у наших судеб один автор, одни листы.
Когда он умирал, я стояла рядом, у изголовья. Он сжимал мою руку не то, что до боли – до онеменья, Дышал тяжело, «любимая» мне хрипел. А вы говорите, это бана