С глазами черней, чем омут речной, в юбчонке с десятком заплаток, без ремесла, без гроша за душой, но с массой волос, что черной волной спадала до черных пяток,
Явилась, дитя мое, Ханна Каш, что накалывала фраеров, пришла с ветрами и ушла, как мираж, в саванну по воле ветров.
У нее ни туфель, ни пары белья, она даже молитвы не знала, и серою кошкой, не имевшей жилья, занесло ее в город, в гущу гнилья, словно между дровами зажало.
Она мыла посуду за малый баш, но не мылась сама добела, и все же, дитя мое, Ханна Каш почище других была.
Как-то ночью пришла в матросский кабак, с глазами черней, чем омут, и был там Дж. Кент среди прочих гуляк, и с нею Джек-Нож покинул кабак, оттого что чем-то был тронут.
И когда Дж. Кент, беспутный апаш, чесался и щурил глаз, тогда, дитя мое, Ханна Каш под взглядом его тряслась.
Они стали близки там, где рыба и дичь, там сошлись колеи их путей. У них не было койки и дома, где жить. И они не знали, где пищу добыть и как называть детей.
Но пусть ветер и снег впадают в раж, пусть саванну зальет потоп, все равно, дитя мое, Ханна Каш будет мужа любить по гроб.
Шериф говорит: он подонок и мразь. Молочница: кончит он худо. Но она говорит: уж раз я взялась, то пусть он будет и подонок и мразь, он муж мой. И я с ним буду.
И нету ей дела до драк и краж, и простит она брехуна, ей важно, дитя мое, Ханне Каш, любит ли мужа она.
Там, где люлька стояла, -- ни крыши, ни стен, их трепала беда постоянно, но из года год они шли вместе с тем из города в лес, где ветер свистел, за ветром дальше -- в саванну.
И так идешь, покуда не сдашь, сквозь ветер, туман и дым, так шла, дитя мое, Ханна Каш вместе с мужем своим.
Он рыбу крал, а она -- соль, крала, ничуть не унизясь. Но когда она варила фасоль, у него на коленях ребенок босой вслух читал катехизис.
Полсотни лет -- его верный страж, и одна с ним душа и плоть. Такова, дитя мое, Ханна Каш, и да воздаст ей Господь.