Скоро полночь Анна выходит из дома. Анна берет свою старую сумку, В сумке лежит буханка черного хлеба, Хлеб она покупает с утра в монастырской пекарне – Надо же, день пролежал – и ничуть не черствеет, и пахнет как надо.
В переулке Тихо, темно и безлюдно. Тускло блестят жестяные машины. Анна едва ковыляет, стуча клюкою, В темной беретке, в пальто порыжевшем, потраченном молью, Нищая бабка, безродный обломок Москвы, завсегдатай помоек.
Ржавая жесть тополиной листвы бросается ей под ноги, Анна неспешно бредет по асфальту под сизо-лиловым небом. По переулку, потом на бульвары - тащится кулем убогим. Пахнет листвою, лежалым сукном, монастырским хлебом…
Старый тополь. Прутья вцепились в воздух, Нет ни машин, ни собак, ни пьяных, В сумке лежит буханка черного хлеба, Возле прудов – никого, только Анна, тополь и вязы, Анна негромко свистит, из воды раздается тихое ржанье.
Плещет холодная мелкая зыбь грязной московской водицы. Старая Анна подходит к пруду. Сизое небо рядом. А из воды на горбушку в руках водяная лошадь косится, Смотрит на Анну и тихо ржет, стережет, провожает взглядом.
Снег не выпал В это полнолунье. Анна в воду хлеб кидает, Хлеб плывет среди размокших листьев, Лошадь под водою прядает ушами, Тянется к еде, но на поверхность не выходит…
Анна помнит как однажды в детстве Над Москвой ревела буря, А она бежала по бульвару, Задыхаясь от листвы, песка и ветра, А над нею мчались кони, всадники, собаки…
Хлеб постепенно идет ко дну, лошадь почти не видно. Анна, вздыхая, плетется домой, в переулок пустой и гулкий. Вряд ли увидятся еще раз, впрочем, гадать-то стыдно. Стынет водица в темном пруду, шуршат тополя в проулке.