Меня называли богом и чёртом, и кем-то ещё другим, а я — всего лишь каждый четвёртый, погибший за Третий Рим. В меня стреляли, меня лупили, остались одни репьи — и в каждом городе по могиле, и все могилы — мои. Пока пикировались уроды на самом, поди, верху, я грудью падал на пулемёты и превращался в труху, я направлял жестяные крылья на вражеские строи, мои останки в окопах стыли, мои останки в траншеях стыли, мои останки в землянках стыли, в болотах — тоже мои.
Меня хвалили, меня ругали, где орден, где трибунал, а я ободранными руками оружие поднимал. Цевьё горело и жгло ладони, калечил приклад плечо, но я молчал, ведь мертвец не стонет, как не было б горячо. Пока смеялись в тылу ублюдки, ввязавшиеся в войну, я в недоформенном полушубке сидел у зимы в плену, а после полз под землёй с кротами и вламывался в бои: мои подошвы Белград топтали, Варшаву и Будапешт топтали, мои подошвы Берлин топтали, и Прагу — тоже мои.
Меня описывали в романах не видевшие войны, меня залили в гранит и мрамор, и в звон гитарной струны. Всё это правильно и почётно — на том до сих пор стоим — но я всего-то каждый четвёртый, погибший за Третий Рим. А впрочем — что тут, страна большая, нас хватит на бой любой, и если я всех мертвецов смешаю, то будет каждый восьмой. И те, кто жив, продолжают биться, и насмерть, как я, стоят. Я вижу их и читаю в лицах: Москва и Киев — мои столицы, и Минск, и Рига — мои столицы, и Вильнюс — тоже моя.