Короче — чего же ты все-таки хочешь? Чего ты взыскуешь? О чем ты хлопочешь, лопочешь, бормочешь и даже пророчишь столь невразумительно, столь горячо? в какие зовешь лучезарные дали?….
Ты знаешь, мы жили тогда на Урале, тогда нами правил Никита Хрущев. Но это не важно... Гораздо важнее, что были тогда мандарины в продмагах ужасною редкостью… В общем, короче — вторые каникулы в жизни, а я болею четвертые сутки… Той ночью
стояли за окнами тьма и зима, и Пермь незнакомая тихо лежала в снегах неподъемных. И елка мерцала гирляндою, и отражалась в шкафу мучительно. И, в полусне забываясь, я страшное видел и, просыпаясь, от боли и ужаса тихо скулил, боясь и надеясь сестру разбудить.
А чем я болел, и куда наша мама уехала — я не припомню… Наверно, на сессию в Нальчик. А папа в ту ночь как раз оказался дежурным по части…
И жар нарастал, и ночь не кончалась, и тени на кухне все громче и громче шушукались, крались, хихикали мерзко!
От них я в аду раскаленном скрывался, под ватным покровом горел-задыхался… и плавился в невыносимом поту…
Короче — вот тут-то, в последний момент — я знаю, он был в самом деле последним! —
вот тут-то и щелкнул английский замок, вот тут-то и свет загорелся в прихожей! И папа склонился — «Ну как ты, сынок?» — и тут же огромный шуршащий кулек он вывалил прямо в кровать мне и тут же, губами прохладными поцеловав мой лоб воспаленный, шепнув — «Только Сашке оставь обязательно, слышишь!», исчез… Короче — я весь в мандаринах волшебных лежал, вдыхал аромат их морозный, срывал я с них кожуру ледяную, глотал их сок невозможный, невообразимый…
Сестре я почти ничего не оставил…
Короче — вот это, вот это одно — что мне в ощущениях было дано!
Вот эту прохладу в горячем бреду с тех пор я ищу и никак не найду, вот эту надежду на то, что Отец (как это ни странно) придет наконец!
И все, что казалось невыносимым для наших испуганных душ, окажется вдруг так легко излечимым — как свинка, ветрянка, короче — коклюш!