Зима уже наступала, но ветер, южный, пахучий, дышал, как девичьи ленты, над лагерем, талой лужей. Как ноты, чернели буки за проволокой колючей. Она из-за буков вышла и тихо сказала: — Слушай.
Я неразлучно с вами и горести ваши знаю. Останься сильным и нежным, любовь и доблесть нетленны. Я ваша мольба ночная, и ваша борьба дневная, и золотистое облако. Я Богоматерь пленных.
Я знаю, как одиноко и как безответны письма, бессонные знаю ночи и гиблую дней трясину. И я все горести ваши сбираю, ныне и присно, сплету венком шелестящим и кину под ноги Сыну.
[И он им отыщет имя, склонясь над каждой слезою, оставив царские знаки, сойдя с небесного трона, одну наречет рубином, другую же — бирюзою, а ту, что горчайших горше, — могучей зеленой кроной.]
Я знаю, как нестерпимо, и я неразлучно с вами, я след ваш на снежной хляби и раннее утро в зоне. И всем, кто молчит и терпит со стиснутыми зубами, на плечи, как дождь на травы, ложатся мои ладони.
Я ухожу, до встречи. Спешу я к угнанным женам. Им легкие сны навею о днях, когда все вернется, о розовых распашонках, о городе несожженном. И зацвету калиной над теми, кто не проснется.