Вжалась в холмы пасторали дичающей Старотельзитской дороги змея. Звезды глядели пасхально и святочно, Им безотрадно внимала земля.
Два аргонавта, что волны судеб лихих Ныне судили дорогой одной Шли, драпируясь одеждами ветхими, То были я и схизматик Бертольд.
Что, трубадур, молчалив ты и сумрачен, Спел бы чего, чтобы скрасить наш путь. Может пресечься он зверем полуночным Или с разбойничьей сворой схлестнуть.
Глаз хоть коли, ни харчевни, ни дворика, Жертвенной кровью налилась луна. Лютню ж возьми, чтоб развеять хоть толику Тьмы, что мистической злобы полна.
Что же не спеть, я пою лишь о ней теперь, Волю свою за бессилье кляня. Той, что в одну безнадежную вечную Мысль о себе превратила меня.
Когда творец в высшей зрелости творчества, Разум отринув, её создавал, Знал ли, что многим ... адовым Своим искусством врата открывал?
Вот и со мной видно скоро окончит всё Яд, что неистовей день ото дня. Черные лебеди пепла души больной В бездну на крыльях спускают меня.
Это ли дар - пресмыкаться под лязг оков, Каясь, смиря одержимость о ней. Лучше котята пусть солнечных зайчиков Ловят в траве на могиле моей.
Впрочем забудь, проповедник, мои слова. Вижу и сам, что невольно ропщу. Мне ли страшиться убивцев и хищников? Сам я давно с ними встречи ищу.
Долго мы шли, он молчал, я корил себя, Я не привык обнажать своих ран. Вот показалась тилзитская ратуша, Дым чугунка доносил сонный стан.
\"Знай, трубадур, будет мир и твоей душе\" Вдруг раздалась проповедника речь \"Если изжег своё сердце ты здесь уже, Бесам в Аду будет нечего жечь\"