Только робкая нежность, и боль догорающих звёзд, А ещё тихий шелест листвы и косые дожди переулков. За колючею вьюгою ветер бродячий принёс, невзначай, словно оттепель, музыку нашей мазурки.
Как их звали, тех двух, чей летящий, восторженный шаг Белой вьюгой ворвался в твоё незакрытое сердце, Шорох, волн, серпантин, и к ногам заструившийся жар, Обнимающий скерцо, живое, волшебное скерцо.
Может статься, в завешенном жёлтой листвою окне, Среди белого шёлка, бросаясь листвою открыто, Это ты, вместе с музыкой, шла, улыбаясь, ко мне, И шептала струна: Mazurkita, oh mi, Mazurkita.
И мазурка хрипела, врываясь в сердца и в дома, Двери с петель срывала, и хрупкие крыши сдувала, И дождём обжигающим хлынула с неба Луна, Обливая той музыкой арки, мосты и каналы.
Умирает мазурка, и кто-то, отчаянно груб, Треплет жёлтые ленты, готовый в лицо рассмеяться, Мне б коснуться её холодеющих губ, Отдышать, отогреть, снова в верности вечной поклясться.
Но изломаны руки, и гаснет растерянный взгляд, Зверь принцессу унёс, и замкнулись тяжёлые ставни, И мазурка моя не вернётся, идальго, назад, И полоска Луны на паркете, идальго, растает.
Словно платье вдовы, в переулках листва шелестит, Словно нищие старцы, дожди обивают пороги, Где-то в окнах завьюженных слышишь знакомый мотив, И полоска Луны белым шарфом ложится под ноги.