Начнём. У меня есть топор, Топору сто лет Этим топором всех рубил мой дед. Сейчас он врезался, брошенный дедом в косяк Дверной В миллиметре от моей головы Дурной. Не очерченного лба. А я погружаюсь в реалии жизни до самого дна. Глубокого, жидкого дна. Пирога- говна. Дай на похмел- рукав теребит алкаш, Что ему, на губу иль пятака за рассказ не дашь? Воевали в Сирии, а может быть в Афгане. Сержанта одного убили, а может и посмертно дали Красную звезду Звезду- пизду. Променять на яжку, Вялым хуем обоссать старую тельняшку. Я в ваших приличиях ни гугу, ни бельмеса, Но это уже сугубо мои хуебесы. Помню, как прятались в сраном подвале, Как деды накатывали, дети воевали, Дети доедали, Да могилки хомячкам споенным копали, Как просили жирную в проссаном ларьке. Бонда с пивом в маленьком кульке. Со слезами мамкиными свой дрочливый крах, С пиздюлями батиными первородный страх. Я в ваших условностях ни гугу, ни бельмеса. Но это уже сугубо мои хуебесы. Я видел агитки в сортирах, ПТУ или завод, Тряси хуями, дерись блядями, честной народ! Дальше пойдём без рифмы, мне лень. Я мог бы исполнить вам полную пиздостраданий Песню о бабах-шлюхах и фонарике- солнце, Но мне лень, я пьян, я удолбан дешёвым насваем, Историями, вроде «Однажды в Саранске Случился самосуд на заводе асфальтовом», Низкопробным дерьмищем мой мозг переполнен, Мой талант зарыт в землю Благополучно, созвучно Похоронному маршу того Мендельсона, Который второй уже день умирает от ран Нанесённых шприцом в оголённое тело В своей коммунальной квартире над нами, В подвале гремящими трубами, мозгами. А индустриальное небо свалилось на землю, На грешную, нежную, смежную, Кормящую хлебом от мала до деда, Проституток и наркоманов, Ментов и ебланов, Свалилось то небо, ох и ёбнулось дай дороги, Когда я допел эскимосскую песню, Про то, как я вижу и пою. Эту белую бесконечную песню, Бескрайнюю эскимосскую песню О бравом и мёртвом товарище Шульце, Вот собственно это и так. Я в вашем смысле ни гугу, ни бельмеса, Но это уже сугубо мои хуебесы.