Казнь Степана Разина.Поэма для баса,хора и орк.(Кондрашин К.)
Как во стольной Москве белокаменной вор по улице бежит с булкой маковой. Не страшит его сегодня самосуд. Не до булок... Стеньку Разина везут! Царь бутылочку мальвазии выдаивает, перед зеркалом свейским прыщ выдавливает, примеряет новый перстень-изумруд - и на площадь... Стеньку Разина везут! Как за бочкой бокастой бочоночек, за боярыней катит боярчоночек. Леденец зубёнки весело грызут Нынче праздник! Стеньку Разина везут! Прёт купец, треща с гороха. Мчатся вскачь два скомороха, Семенит ярыжка-плут... Стеньку Разина везут! В струпьях все, едва живые, старцы с вервием на вые, что-то шамкая, ползут... Стеньку Разина везут! И срамные девки тоже, под хмельком вскочив с рогожи, огурцом намазав рожи, шпарят рысью - в ляжках зуд... Стеньку Разина везут! И под визг стрелецких жён, под плевки со всех сторон, на расхристанной телеге плыл в рубахе белой он. Он молчал, не утирался, весь оплёванный толпой; только горько усмехался, усмехался над собой: "Стенька, Стенька, ты как ветка потерявшая листву. Как в Москву хотел ты въехать! Вот и въехал ты в Москву... Ладно, плюйте, плюйте, плюйте - Всё же радость задарма. Вы всегда плюёте, люди, в тех кто хочет вам добра. Дьяк мне бил с оттяжкой в зубы, приговаривал, ретив: "Супротив народа вздумал?! Будешь знать как супротив!!" Я держался. Глаз не прятал. Кровью харкал я в ответ: "Супротив боярства - правда! Супротив народа - нет! Нет!" От себя не отрекаюсь, выбрав сам себе удел. Перед вами, люди, каюсь, но не в том, что дьяк хотел. Голова моя повинна. Вижу сам, себя казня: я был против - половинно, надо было - до конца. Нет, не тем я, люди, грешен, что бояр на башнях вешал. Грешен я в глазах моих тем, что мало вешал их. Грешен тем, что в мире злобства был я добрый остолоп. Грешен тем, что враг холопства, сам я малость был холоп. Грешен тем, что драться думал за хорошего царя. Нет царей хороших, дурень... Стенька, гибнешь ты зазря!" Над Москвой колокола гудут. К месту Лобному Стеньку ведут. Перед Стенькой, на ветру полоща, бьётся кожаный передник палача. А в руках у палача над толпой голубой топор, как Волга, голубой. И плывут, серебрясь, по топору струги, струги, будто чайки поутру. И сквозь рыла, ряшки, хари целовальников, менял, словно блики среди хмари, Стенька ЛИЦА увидал. Были в ЛИЦАХ даль и высь, и в глазах угрюмо-вольных, словно в малых тайных Волгах, струги Стенькины неслись. Стоит всё стерпеть бесслёзно, быть на дыбе, колесе, если рано или поздно прорастают ЛИЦА грозно у безликих на лице... И спокойно (не зазря он, видно, жил) Стенька голову на плаху положил, подбородок в край изрубленный упёр и затылком приказал: "Давай, топор..." Покатилась голова, в крови горя, прохрипела голова: "Не зазря..." И уже по топору не струги - струйки, струйки... Что, народ, стоишь, не празднуя? Шапки в небо и пляши! Но застыла площадь Красная, чуть колыша бердыши. Стихли даже скоморохи. Среди мёртвой тишины перескакивали блохи с армяков на шушуны. Площадь что-то поняла, площадь шапки сняла, и ударили три раза, клокоча, колокола. А от крови и чуба тяжела, голова еще ворочалась, жила. С места Лобного, подмоклого, туда, где голытьба, взгляды письмами подмётными швыряла голова. Суетясь, дрожащий попик подлетел, веки Стенькины закрыть он хотел, но, напружившись, по-зверьи страшны, оттолкнули его руку зрачки. На царе от этих чёртовых глаз зябко шапка Мономаха затряслась. И жестоко, не скрывая торжества, над царём захохотала голова.