Б. Тищенко: «У Дмитрия Дмитриевича была в последних его сочинениях какая-то удивительная манера воздействовать так же сильно, как он мог воздействовать, скажем, в мощной Четвертой симфонии, в ораториальной Седьмой, Восьмой, так же сильно воздействовать тихой музыкой, на столько она глубоко пронзительна по своей сути, настолько возвышенна и совершенна. Вот таким произведением мне представляется Пятнадцатая симфония. Хотя это тот же Шостакович, который нам известен в Первой симфонии. Там есть и сарказм, есть и гротеск — вспомните Скерцо из этой симфонии. Есть и траурная речитация в медленной части, есть и обаятельный, такой прозаический разговор инструментов. Есть и игра, вот такая игра, какая есть в первой части (эти цитаты из Вильгельма Теля, эти шутки инструментальные), все это — широкий разнообразный мир этой симфонии. И удивительная концепция: от баловства в музыке, шутки — к постижению самых сокровенных тайн мироздания. Все последние сочинения Дмитрия Дмитриевича Шостаковича являются каким-то особым тоном, что ли, в собрании его сочинений. К великолепному мастерству, удивительной глубине, зоркости прибавилось еще постижение, я бы сказал, такой потусторонней сущности бытия. У композитора нет или почти нет неоконченных сочинений — это был мастер такого масштаба, такого класса. Нам он говорил — студентам, аспирантам, — что нужно писать только прямо в партитуру, только чернилами и только без рояля. Ну, мы спрашивали, как вот, а если ошибка, как же? «А вы подумайте, перед тем как поставить ноты», — говорил он».