Ласточки ни при чем, просто вьют гнезда прямо над твоим плечом, мы стоим, упершись, под самой крышей, я вдыхаю воздух, а ты им дышишь, баржа гудит, кто-то жует кумкват, и ты поминутно взглядываешь на циферблат. Я отдам что угодно, и что угодно при мне, чтобы баржа гудела сейчас на дне, чтобы все вокруг погрузилось в белый кисель тумана, чтобы эта минута как течь из крана, как ни вкручивай, ни залечивай, не кончалась, и от капель ходили волны ремнем причала. Вздор, и это моя коррида, из окна, видавшего разные виды: и Голконду Магритта, и реди-мейд, - ни следа поражений, ни списка побед, ни Большой Садовой с крыльца балкона, опьяненной теплым глинтвейном Дона. Мне смертельно грустно, что нам не встретиться снова ни с Петром, ни с Павлом, ни с праведником Иовом, я сжимаю в горсть то, что было Словом, так что крест врезается до кровИ. Свет тускнеет и становится фоном, звуки глохнут, номера рассыпаются цифрами телефонов, по которым не хлебные крошки, а имена, без двойного смысла, без второго дна. Я прошу оставить мне всё как есть: и любовь любовью, и жестью жесть, и раскаянье свечкой у аналоя, так чтоб было, где расплатиться.