… и когда она ветру с юга рыжих волос копну Бросила, словно блудница на, звере рогатом — а не Графа жена, крови кельтской на треть, и римской — на треть —
«Классные сиськи», — подумал город, мордой прильнув к окну. Но вспомнил, что все живущие в нём — добрые христиане, И пожелал сучке бесстыжей Вечно в аду гореть.
И когда на вымершей улице Засеменила дробь Стёртых копыт – а коня иль дьявола, В шесть утра всё едино, И часовой на башне трубил В рог рассветный сигнал —
Город подумал, перекрестясь: «Это же верный гроб — С голой задницей, да верхом, да в зимнюю холодину!» И послал за попом, чтобы тот из дуры беса изгнал.
И когда устала кобыла под подпругой тугой — Вспомнил город, что смертный всяк Родом из Божьей длани, И спросил: «Откуда у ней синяк на левом боку?
Может, прогнал её граф, а сам плотью слился с другой?», Но вспомнил, что все живущие в нём — добрые христиане, И окно отворил, чтобы ей камнем снести башку.
И не смог — как будто в ладонь Впились иглы ежа. Словно ожил бродяги труп, Три дня гниющий в канаве, Труп в камизе рваной с гербом Города Каркассон —
Ибо рядом с кобылой шёл, Стремя леди держа, Некто в белом — не то слуга, Не то замогильный нави, Шёл и шептал: «Ещё один круг, И город будет спасён.
Будет спасен твоей наготой, Брошенной на позор. Будет спасён — хоть способ спасти Выбрала ты поганый. Враг его стороной обойдёт, Красный петух не съест.
Будет спасён от голода и Междоусобных ссор, От сумы, чумы и войны, Мраза и урагана. Лишь от себя его не спасёт Ни слово, ни меч, ни крест».