Kривился Рим, вгрызаясь в небо сивое, и в лоне гор буянил с пьяной силою, среди отрогов ввинчиваясь дрелью.
Но матери ни брат мой не вкусил, ни я, а наша мать была из рода Сильвия, а Тибр — нашей первой колыбелью.
Скользи, колыска, прочь осенней хлябью, мимо небритых берегов в колчанах камышей. Мы — первые цари бесжалостного Рима — народом Рима изгнаны взашей.
Зима курилась терпким дымом тления. Тогда не знал ни брат своих колен, ни я. Мы — два репья на черепе у мира.
И наши души были, как тела, наги. Лесная тварь поставила нас на ноги и страшным молоком своим вскормила.
Где глухомань, как гроб, где топь непроходима, где падает, как хлеб, зима с еловых лап, взрастали мы, цари бесжалостного Рима, где жрал сытнее нас последний пес и раб.
Еще ни брат мой с женщиной не лег, ни я, а волчья злоба раздувала легкие, и царский пурпур сон мутил ночами.
Царь — он всегда был царь, а Рим — лишь вещь его. А кровь... что кровь? О ней и думать нечего. Мы, брат мой, у великих дел в начале!
И, препоясав меч на сгиб державной ляжки, в год совершеннолетья, местью дол багря, мы с боем взяли Рим — и в пояс вшили пряжки из черепа нам в плен попавшего царя.
Но страшен век, и темен путь великого. Нас двое — Рим один. И как делить его? Волчица, наша мать, вела незримо мой нож к аорте Рема. Да, мы волки, брат! И я велел рабу твой красный труп убрать. И надо мной — венец владельца Рима.
Держава на крови росла, как в тесте пицца. Ты удивлен, что Рим — империя зверей? Но если первый царь был царь-братоубийца, он и в гробу пример для нации своей.