Хоть нынче стали говорить, что выйдет всем по вере, А мы-то веруем, как встарь, что выйдет по труду. Тебе пора цыганом стать, а мне ученым зверем, И за тобой, любезный брат, я по миру пойду.
Ты на меня наденешь цепь, а скажешь, что вериги, И нас пожалует народ вином и молоком, А коли выгонят взашей, урон тут невеликий, Ведь я медведь, а ты цыган - так нам и в поле дом.
А что мы станем говорить озябшему народу? Да хоть бы вовсе ничего, лишь только в бубен бьем. Телячья кожа воспоет последнюю свободу, Которую уже не взять ни пушкой, ни пером.
И так мы станем кочевать, трудясь, что было силы, Уча смирению души, а тело подождет, Пройдем и Польшу, и Литву, заворотим в Россию, А там то лесом свищет тать, то в поле недород.
А что мы станем говорить озябшему народу? Да хоть бы вовсе ничего, лишь только в бубен бьем. Телячья кожа воспоет последнюю свободу, Которую уже не взять ни пушкой, ни пером.
Мы на ночь разведем костер и ляжем спать, как братья, И тут пожалует народ, хватившийся коня, Они прервут наш сладкий сон и мирные объятья, Тебя на площадь сволокут, а следом и меня.
А что мы станем говорить, какое оправданье? Да хоть бы вовсе ничего, лишь только в бубен бьем. Телячья кожа возвестит последнее закланье, И след лихого кистеня на темени твоем.
А мне проденут в нос кольцо и отведут в зверинец, И там пожалует народ вином и молоком. Остаток дней просунут мне сквозь прутья, как гостинец, И стану я кукушкой выть да лаять петухом.
А что я стану говорить, в сырой соломе лежа? Да хоть бы вовсе ничего, лишь только в бубен бью. Телячья кожа отпоет мою медвежью кожу, Которую уже не взять ни пушке, ни перу.