На черной виселице сгинув, висят и пляшут плясуны. Скелеты пляшут Саладинов и паладинов Сатаны.
За галстук дергает их Вельзевул и хлещет по лбам изношенной туфлею, чтоб опять заставить плясунов смиренных и зловещих под звон рождественский кривляться и плясать.
И в пляске сталкиваясь, черные паяцы сплетеньем ломких рук и стуком грудь о грудь, забыв, как с девами утехам предаваться, изображают страсть, в которой дышит жуть.
Подмостки велики, и есть где развернуться. Проворны плясуны: усох у них живот. И не поймешь никак, здесь пляшут или бьются? Взбешенный Вельзевул на скрипках струны рвет...
Здесь крепки каблуки, подметкам нет износа, лохмотья кожаные сброшены навек. На остальное же никто не смотрит косо, и шляпу белую надел на череп снег.
Плюмажем кажется на голове ворона. Свисает с челюсти разодранный лоскут, как будто витязи в доспехах из картона здесь, яростно кружась, сражение ведут.
Ура! Вот ветра свист на бал скелетов мчится, взревела виселица, как орган, и ей из леса синего ответил вой волчицы. Зажженный горизонт стал адских бездн красней.
Эй, ветер, закружи загробных фанфаронов, чьи пальцы сломаны и к четкам позвонков то устремляются, то вновь летят, их тронув: здесь вам не монастырь, и нет здесь простаков!
Здесь пляшет Смерть сама... И вот среди разгула подпрыгнул к небесам взбесившийся скелет: порывом вихревым его с подмостков сдуло, но не избавился он от веревки, нет!
И чувствуя ее на шее, он схватился рукою за бедро и, заскрипев сильней, как шут, вернувшийся в свой балаган, ввалился на бал повешенных, на бал под стук костей.
На черной виселице сгинув, висят и пляшут плясуны. Скелеты пляшут Саладинов И паладинов Сатаны.