Я отбывал в Сибири наказанье, считался работящим мужиком и заработал личное свиданье с женой любимой собственным горбом.
Я написал: «Явись, жена, соскучился, здесь в трех верстах от лагеря вокзал». Я ждал жену, ждать перестал, измучился да без конца на крышу залезал.
Заныло сердце, как увидел бедную, согнулась до земли от рюкзака. Но на нее, на бабу неприметную, с барачной крыши заручись зека.
Торчал я перед вахтою взволнованный, там надзиратель делал бабе шмон, но было мною в письмах растолковано, как под подол притырить самогон.
Вот заперли нас в комнате свидания, дуреха ни жива и ни мертва, а я, как на судебном заседании, краснел и перепутывал слова.
Она присела, милая, на лавочку, а я прилег на старенький матрац, вчера здесь спал с женой растратчик Лавочкин, позавчера – карманник Моня Кац.
Обоев серый цвет изрядно вылинял, в двери железной кругленький глазок, в углу портрет товарища Калинина молчит, как в нашей хате образок.
Потолковали, выпил самогона я и самосаду закурил... Эх, жисть! Стели, жена, стели постель казенную, да, как бывало, рядышком ложись.
Дежурные в глазок бросают шуточки, орут зека тоскливо за окном: «Отдай, Степан, супругу на минуточку, на всех ее пожиже разведем».
Ах, люди, люди, люди вы несерьезные, вам не хватает нервных докторов, ведь здесь жена, а не быки колхозные огуливают вашенских коров.
И зло берет, и чтой-то жалко каждого, да с каждым не поделишься женой... ...на зорьке, как по сердцу, бил с оттяжкою по рельсу железякою конвой.
Налей, жена, полкружки на прощание, садись одна в зелененький вагон, не унывай, зимой дадут свидание, не забывай, да не меня, вот глупая, не забывай, как прятать самогон.