Это как проснуться в пустой палате, повыдирать из себя все трубки, иголки, датчики, Выбежать во двор, в чьих-нибудь бахилах на босу ногу; Что они сделают, эти чертовы неудачники, С обреченным тобой, подыхающим понемногу;
И стоять, и дышать, и думать – вот, я живой еще, Утро пахнет морозом, и пар изо рта, и мне бы Хоть бы день; а уже тишина начинает сигналить воюще, Уже сердце растет, как сказочное чудовище, Небо едет вниз по дуге, и ты падаешь возле неба.
Твою душу легонько сталкивают корабликом Вдоль по вечной реке, и весь мир обретает краски И рельеф; а ты сам навсегда лежишь почерневшим яблоком, Поздним августом, на ступенечке У терраски.
Увы, но он непоколебим И горд. Во взгляде его сердитом Читаю имя свое петитом И чуть заметное «мы скорбим».
Мы снова жанрами не сошлись: Он чинит розги, глядит серьезней, - Но брюхом вниз из-за чьих-то козней На сцену рушится с бранью поздней И обрывает кусок кулис.
Он зол, и мутны его белки. Он хочет к той, из отеля «Плаза». Она мила и голубоглаза И носит розовые чулки.
А я должна быть поражена, Сидеть и плакать в рукав, конечно, Но я смотрю на него так нежно, Как смотрит будущая жена.
Его – брюзглива, а зять прохвост И хам; из окон одни трущобы. Он ненавидит меня – еще бы – За отражение южных звезд
В глазах, усмешку на уголок, То, что меня узнают без грима И то, что я, к сожаленью, прима И никогда не ношу чулок.
Я ноль. Я дырочка в номерке. Но – буду профилем на монете. А он останется в кабинете С куском кулисы в одной руке.
Мы найдемся, как на концерте, - Дело просто в моей ленце. Я подумываю о смерти – Смерть икает на том конце
ИНДИЙСКИЙ ЦИКЛ
Так-то, мама, мы тут уже семь ночей. Если дома ты неприкаянный, мама, то тут ты совсем ничей. Воды Ганга приправлены воском, трупами и мочой и жирны, как масала-чай. Шива ищет на дне серьгу, только эта толща непроницаема ни для одного из его лучей. И над всем этим я стою белокожей стриженной каланчой, с сумкой «Премия Кандинского» вдоль плеча. Ужин на троих стоит пять бачей, все нас принимают за богачей, И никто, слава богу, не понимает наших речей, И поэтому мы так громко все комментируем, хохоча.
Каждый бог тут всевидящ, мама, и ничего, если ты неимущ и тощ. Варишь себе неизвестный науке овощ, добавляешь к нему какой-нибудь хитрый хвощ И бываешь счастлив; неважно, что на тебе за вещь, Важно, мама, какую ты в себе заключаешь при этом мощь.
В общем, мы тут неделю, мама, и пятый город подряд Происходит полный Джонатан Свифт плюс омар-хайямовский рубаят. Нужен только крутой фотоаппарат, что способен долго держать заряд, И друзья, которые быстро все понимают. Ничего при этом не говорят.
Так что, мама, кризис коммуникации, творческое бессилие, отторгающая среда – Это все, бесспорно, большие проблемы, да, Но у них тут в почете белая кожа, монетка в рупию и вода, В городах есть мужчины в брюках – если это серьезные города, Так что мы были правы, когда добрались сюда. О, как мы были правы, когда добрались сюда.
Мы в Пушкаре, мама, это штат Раджастан, если в двух словах. Женщин с двумя головами нет, но есть женщины в шторах с дровами на головах. Мы ночуем в пустыне, мама, пахнет кострами, травами и верблюдами, ущемляемыми в правах.
Люди будто сушеные мама – рука у взрослого человека всегда толщиною с плеть. На каждом товаре по сантиметровому слою пыли, каждая спальня – сырая клеть, Здесь никто ничего не сносит, не убирает, не ремонтирует – всему просто дают истлеть.
Едут бешеные автобусы, дребезжат, и машины им вслед визжат, и перебегают дорогу босые женщины в сари – у любой ребенок к груди прижат, И коровы тощие возлежат, никому не принадлежат, И в углу кафе сидим мы, сытые эксплуататоры, попиваем свой оранжад.
Костя вывихнул руку, мама, вздыхает так, будто бы кончина его близка. Мы в пустын