Мороз упал на воскресенье и пришпилил ко льду, и день крошится, как печенье, стоит только подуть. И вот из трещинки меж полднем и без четверти два выходит та, пред коей полностью пасуют слова! И я ныряю за портьеру, но в последний момент я успеваю оценить её манеры и французский акцент.
Затем я вижу сквозь портьеру отсвет чьих-то манжет, а в них -- любовника премьеры, что вращает сюжет. Он переходит в наступленье без оглядки на зал, и леди не без удивленья расширяет глаза, а руки с царственною леностию делают взмах... Мечта о гибели Вселенной стекленеет у неё на губах.
Как вдруг ещё одной портьеры колыхнулся узор, и от деталей интерьера отделился синьор. В глазах вморожены зрачки, да со зловещей искрой, в руках оружие -- так вот кто настоящий герой! Герой пристроился у стенки, а приклад у плеча -- винтовка чеховской системы и глушитель от Петра Ильича.
И тут выходит из-под сцены дядя Вася с трубой. Кругом вода, напор отменный, он доволен собой. Ему плевать на тех, кто в зале, он сегодня спешит, поскольку жаждет доказать материальность души. Герой с трубой наперевес идёт познать естество -- он жертва авторского права первой ночи и орудье его.
А мадемуазель всё дальше отступает назад, но в каждом шаге столько фальши, что щипает в глазах. Бурлит вода, на сцене жарко. Приплывает письмо, а в нём -- финальная ремарка для картины восьмой. И назидательный приклад всё крепче давит плечо. Похоже, далее нас ждёт сплошной катарсис -- или что-то ещё.
Но возникает некто в форме, протирает пенсне и извлекает диктофон из своего портмоне. И персонажи низвергаются в него, как в дыру, и, примагничиваясь к ленте, прекращают игру. Довольный некто отступает в направлении тьмы. А что же мы? Но я не знаю, про кого местоимение "мы".
Мороз упал на воскресенье и пришпилил ко льду, и день крошится, как печенье, стоит только подуть. И я ступаю еле-еле, и поребрик покат. Ежевечерней акварелью занялись облака... И вновь со мною чувство меры. Не мешает ничуть. А кто там юркнул за портьеру -- я не вижу и смотреть не хочу.