«Всё от того, что раньше в Москве народ был, а теперь публика…»
Стыла очередь. Казармы магазинов накалялись, пересчитывались. Воробьи жевали мясо и кивали головами: мол, терпи и молись И понятно, что обычное «полундра», ежедневный парашют и чека, Ощущение забытого в вагоне перепуганного мальчика.
На аукционе в зал заносится картина «Последний день Москвы».
Разноцветные тугие капли похоти катаются, на солнце блестят, Набухают, извиваются, и лопается опухоль, и брызги летят. Обезвоженные заросли, тупые швеллера острогов – башен в дали; Норма жизни – состояние лояльной разлагающейся падали.
На аукционе в зал заносится картина «Последний день Москвы».
Подноготная наёбка говорливых попугаев – вековой монумент. Инструменты восприятия напичканы мельканием оранжевых лент. Я лысею от свободы онанировать прилюдно и внимать голосам, Разрываясь между потным подземельем и пустынным белым космосом.
На аукционе в зал заносится картина «Последний день Москвы».
Костоправы тихих массовых сомнений, стоматологи вставной чепухи Растекаются по купленным каналам и бессовестно читают стихи, В предоставленное время закорачивают сонную проводку ума И устраивают шабаш в коридорах догорающего терема.
На аукционе в зал заносится картина «Последний день Москвы».
Я желаю не светиться, я хочу не рассуждать, не потреблять, не дышать, Не обхаживать мусарню, не высмеивать убогих, не кричать, не рожать. В пламя ада с головою, в щебетанье насекомых с ядовитой слюной По дороге в лоно дома, по тропинке, красной скатертью застеленной.
На аукционе в зал заносится картина «Последний день Москвы».