Предположим, что где-то вдали, например в Тулузе, Умирает один человек, например от рака. В это время другой человек на другом конце света Собирает грибы, допустим, у друга на даче. Он, конечно, не в курсе пока и еще не плачет, Но письмо полетело к нему, как стрела из мрака.
Есть и третий, и он вообще ни при чем в этой драме, Он висит на трапеции, бодро болтая ногами.
Предположим, прошло много лет - например четыре. Это много, когда появляется точка отсчета. Все меняется, солнце из черного стало лиловым И все ярче и ярче, хотя и другого цвета. То есть солнце по-прежнему белое, дело не в этом, Просто надо учиться жить в измерении новом.
А расклейщик афиш окунает поглубже валик, И народ на гастроли заезжего цирка валит.
И сидит человек на какой-нибудь там галерке, Рядом дети. Сиденье в липкой сахарной вате. Дети радостно смотрят на клоунов и лошадок, Пропуская гимнастов и прочих униформистов. Из-под купола цирка свисает трос серебристый, Представленье идет как часы, без каких-то накладок.
И когда у гимнаста трапеция ускользает, Лишь один на галерке от ужаса застывает.
Если расшифровать потом этот взрыв дословно, Очевидно, получится что-то примерно такое: "Помоги-помоги-помоги, ну что тебе стоит, Помоги, ты же близко, ты можешь, ты тут, ты рядом, Здесь же дети, спаси, так нельзя!" - остальное вряд ли Расшифровке может поддаться. Сознанью тоже. При трактовке опущено множество коннотаций. Фонетически это слышится как "О Боже!"
Пострадавшего, но живого, быстро уводят Перепуганные до смерти униформисты. Объявляется новый номер, выходит клоун, Половина не поняла, что вообще случилось. Побелевшими пальцами тиская ручку кресла, Человек на галерке судорожно глотает.
Где-то там, вдалеке, над Тулузою, над могилой В золотом и вечернем небе звевзда сияет.